Зимняя жара. Реальное фэнтези – Том II – Красный снег - Кирилл Шатилов

Кадмон подошел к дверям.

– Вероятно, вот эту.

Он ткнул пальцем в оскаленную пасть изогнувшегося перед прыжком зверя, действительно, очень похожего на того ленивого кота, который припеваючи жил в доме его родителей, правда, крупнее его раз в десять, если судить по обступившим его деревьям, и едва ли таким же разборчивым в еде.

– От такой не убежишь, даже если её заметишь, – добавил он.

Они продолжали рассматривать узоры, когда одна из дверей снова приоткрылась и пропустила в опочивальню хрупкую фигурку хорошенькой служанки, которую Кадмон уже успел узнать по имени – Ильда. Ещё он знал, что у Ильды имеется самый что ни на есть настоящий муж, Арли, выполняющий поручения посыльного, а потому редко бывающий в замке. Во всяком случае, он никогда этого Арли ещё не видел да, собственно, и не стремился, довольствуясь обществом его неуступчивой жены.

Ильда принесла поднос с кружкой чего-то горячего, орехами и вареньем.

– Мунго сказал, что вы должны это выпить, – пояснила она неприятно удивленной Аноре, поставила поднос прямо на край постели и гордо удалилась.

– У них тут разве не принято стучать? – возмутилась девушка, сгребая орехи в горсть. – Она мне не нравится. Ты можешь от неё избавиться?

– Мама говорит, что я могу почти всё. – Кадмон почувствовал, что устал стоять, и присел рядом с подносом, заодно не давая уничтожить без своего участия все орехи.

– А тебе никогда не хотелось определить границы этого «почти»?

– Ты лучше не ешь, а пей.

Она послушно взяла кружку обеими руками и стала пить залпом, хитро следя за ним из-за края. В такие мгновения с ней бывало даже интересно. Ему не нравился её слишком вздернутый нос и жеманно опущенные уголки рта. Сейчас же, когда от всего лица остались только глаза, Анору можно было назвать загадочной и привлекательной. Если дойдет до свадьбы, надо будет ввести моду на женские маски, закрывающие нижнюю половину лица, подумал он.

– У тебя с ней уже что-то было?

– С кем?

– С этой служанкой.

– Я даже не знаю, как её зовут, – соврал Кадмон. – Не горячо?

Анора оставила его вежливый вопрос без внимания, грохнула кружку обратно на поднос и откинулась на подушки, делая вид, будто не догадывается об обнажившейся в глубоком вырезе правой груди.

– Ты боишься? – спросила она после короткой паузы.

– Чего? – Кадмон равнодушно смотрел на неё, думая с гораздо большим интересом о вражеском войске под стенами Вайла’туна, и это придавало его одутловатому лицу некоторое внутреннее напряжение, ошибочно истолкованное девушкой в свою пользу.

– Меня. – Она приподнялась на локтях, и стала видна вторая грудь-близняшка. – Ведь наши родители не зря позволили нам провести это время вместе. Я уже чувствую себя лучше.

– Рад за тебя.

– И всё?

– И за тот обед, от которого ты теперь не откажешься.

– Прекрати! Меня сейчас точно вырвет.

– Позвать служанку? Или ты уже соскучилась по Мунго?

– Он меня пугает.

– Кто? Мунго? Я бы по тебе этого не сказал.

– А правда, что он ведет свой род от самого Мали?

– Вполне может статься. – Кадмон наконец заметил обнаженную грудь собеседницы и, не сдержавшись, рыгнул. – Я никогда ни у кого не видел такого толстого носа.

– У него не нос толстый, а ноздри широкие.

– Невелика разница! Когда я его первый раз увидел, он показался мне уродливым дикарем, облаченным в нашу одежду.

– У дикарей волосы рыжие, а у него чёрные и кучерявые, как шерсть у баранов моего отца.

– Подходящее сравнение.

– Ты, похоже, вообще никого не любишь. – Она приняла ещё более соблазнительную позу. – Даже меня?

– Сейчас не самое подходящее время об этом спрашивать.

– Почему это?

– Ты понимаешь, что на нас напали? – Кадмон даже закрыл рот, так взволновала его эта мысль, от которой он успел немного отвлечься.

– Разве? – Анора легла на бок. – Кажется, я не слышу никакой борьбы. Единственные звуки – суета на стенах. Они там что, решили ждать и ничего не делать?

– А ты бы предпочла, чтобы все покинули замок и ушли на верную смерть в поле, навстречу этому лошадиному стаду?

– Мне всё равно. Лишь бы они дрались подальше отсюда.

Кадмон ничего не ответил. Что взять с такой дуры? Когда её, как свинью, будут резать, она, вероятно, попросит своих убийц лишь о том, чтобы заткнули ей чем-нибудь рот, чтобы она не слышала собственных криков. Неужели все женщины настолько тупы и безпечны? Нет, если к женщинам отнести его родную мать. Уж она-то бы сейчас точно знала, что и как делать. Не зря даже отец частенько слушается её советов или молча исполняет сказанное в приказном тоне. Его мать – не чета всем этим хоренам, которые словно для того только и созданы, чтобы быть послушными и безмозглыми подхалимками. Потому что он – сын Томлина, до недавнего времени – доверенного ростовщика Ракли, владевшего этим замком, а теперь – негласного повелителя всего Вайла’туна, да что там Вайла’туна – всего Торлона! Была, правда, ещё одна девушка, которая его не добивалась, и которую он сделал своей лишь на одну слишком короткую ночь. Но она теперь далеко, если вообще жива. Её звали Орелия, они с Анорой были подругами, но Орелия избрала другой путь, примкнула к беглому сыну Ракли и в один далеко не прекрасный вечер исчезла вместе с ним. Йедда, мать Кадмона, которая обо всём связанном с сыном прекрасно знала, успокоила его, сказав, что такая, как она, не достойна ни под каким предлогом входить в их древний род и что, скорее всего, её постигла в ледяных водах Бехемы заслуженная участь. Кадмон в душе с ней не согласился. Ему бы гораздо больше хотелось не уступать роль палача какой-то Бехеме, а самолично, точнее, саморучно казнить предательницу, сделать ей очень больно, дать почувствовать, какого было ему получить известие о том, что любимая игрушка сбежала с каким-то безродным Локланом, предпочтя ему Кадмона, который теперь тешит свое уязвленное самолюбие в покоях некогда великих правителей Вайла’туна. Если можно так выразиться, на глазах у их самых что ни на есть родоначальников.

Он имел в виду две огромные картины, занимавшие сейчас противоположные стены и взиравшие на занятую пришельцами кровать под балдахином со строгим упрёком. Картины висели в кованых рамах и представляли собой портреты мужчины и женщины в роскошных парадных одеяниях.

Мужчина был запечатлен верхом на коне. Доспехи его сверкали в лучах невидимого за рамой солнца. В руке он держал шлем очень тонкой работы. Шлем безошибочно напоминал голову хищной птицы, металлический клюв которой служил защитным щитком для переносицы. Вдоль всего обода шла надпись, сейчас полуприкрытая металлической перчаткой, больше похожей на панцирь странного животного. Из всей надписи на ободе шлема отчетливо читались лишь слова «охрани да укрепи». Зато хорошо была видна филигранная резьба сбоку, в виде развевающихся на ветру перьев. Другой рукой мужчина торжественно сжимал устремленный вверх, вдоль конской гривы, изумительной работы меч. Рукоять, сомкнутая в железных пальцах перчатки, искрилась зелеными, как весенняя трава, и алыми, как кровь, драгоценными камнями. Конец рукояти представляла собой шар из кости. Как всадник сжимал рукоять, так и шар этот сжимала в когтях напряженная птичья лапа. Две орлиные головы с открытыми клювами, обращенные в противоположные стороны в том месте, где рукоять граничила с клинком, сверкали позолотой. Клинок имел в длину не больше локтя и был обоюдоострым. Вместо обычного острия лезвие заканчивалось причудливым раздвоением, делавшим клинок похожим на змеиное жало. Посередине лезвия тянулась такая же вязь, что и на шлеме. Красивую голову мужчины венчала темно-серая вышитая шапочка, какие обычно надевают под шлемы. Длинные золотые пряди волос и рыжеватая с едва заметной сединой коротко стриженая бородка затейливо сочетались с серо-золотым плащом, стекавшим с широких плеч мужчины и закрывавшим круп коня вместе с хвостом. На картине всадник был запечатлен в великолепных латах, послушно повторяющих линии его могучего тела. Латами был прикрыт и конь, стоявший сейчас на трех ногах. Правую переднюю он грациозно поднял, словно раздумывая, стоит ли опускать её и губить подкованным копытом красивый голубой цветок, дерзнувший вырасти в столь неудачном месте.

Этот же или точно такой же цветок держала в тонких пальцах женщина на картине, украшавшей противоположную стену. При более внимательном рассмотрении женщиной её можно было назвать лишь условно: на самом деле с портрета смотрело совсем ещё юное создание, величие и лишний возраст которому придавал чересчур пышный наряд, одетый, похоже, исключительно для позирования. Глубокого синего цвета платье переливалось золотыми звездами блёсток и почти не показывало складок, хотя девушка сидела в кресле. Из-за этого возникала забавная диспропорция между кажущимся её ростом и верхней частью прямого, вытянутого в струнку тела, увенчанного очаровательной бледной головкой в обрамлении сложнейшей прически, состоящей из разноцветных лент, каштановых локонов и многочисленных тоненьких косичек. Руки девушка спокойно положила вдоль резных деревянных подлокотников. Цветок она держала небрежно, совершенно не привлекая к нему взгляд зрителя. Она вообще производила странное впечатление отстраненности и поглощенности собственными мыслями. Которые скрывала за ласковой улыбкой очень красивого, но странного лица. Поначалу могло показаться, будто девушка улыбается. Но стоило Кадмону отвлечься, и вот уже он смотрит на то же лицо, и видит не улыбку, а скорее усмешку, грустную, лишенную какой бы то ни было красоты, которая обычно сменяется гримасой боли или горьким плачем. Удивляясь, он пытался вернуться к первому впечатлению, и – о чудо! – это ему удавалось: девушка снова награждала его сочувственной улыбкой.